"Уходя, гасите всех!" (с)
Команда ЧКА деанонилась 
В ней (как и в Миллвере) у меня было всякой твари по паре. Песни и рисунки буду выкладывать сразу от обеих команд, а пока вот ЧКА-шные тексты (караул... когда-то, много-много лет назад, меня угораздило написать два фанфика в моей жизни, оба по этой книге. Захотелось повторить эксперимент ) Ну, а стих не считается за эту категорию
А команды у меня были прекрасные обе. Всех люблю
Добрые боги
(стих)
читать дальшеСнова наш крохотный домик заносят снега. Сядь-ка поближе, и куклу с собою возьми: я расскажу тебе сказку о добрых богах,
видевших первые зори, и ставших людьми.
Очень похожи на смертных, но только мудрей, были они – осень, лето, весна и зима, песни, видения, знания трав и зверей… А имена ты придумай им, внучка, сама.
…Они бродили у края вод; с поверхности блик луны
Сорвался, порхая, упал – и вот ныряет опять с волны!
Был берег ветром изрыт и мглист, и, трепет в душе тая,
«Ты кто?» – спросила Весенний Лист. «Летучая рыба я».
Помнишь, тебя наставлял: люди – миру сродни; глянь: вот олень, вон русак поскакал во всю прыть… Очень давно нас вот так же учили они: мир понимать, а еще – не бояться творить.
Только земля не едино для счастья дана, все изменяется, время нельзя спеленать. …И говорили, однажды случилась война, многое стало другим; хуже, лучше – как знать.
Так долго в темном бору сыром блуждали; а здесь, теперь
Бархан пушистым лежит ковром, на склоне играет зверь.
Во взгляде – рыжее плутовство и ласка переплелись.
«Ты кто?» – Охотник спросил его. «Ушастый песчаный лис!»
Ищем порой – в пеньи птиц, в облаках дождевых, - будто бы важное что-то потеряно тут. …И говорили, что нету их больше в живых, но я не верю. Куда-то ушли – и придут.
Слушай: хоть зимняя ночь холодна и долга, пламя прогонит и страхи, и стылую жуть. Я подарю тебе сказку о добрых богах. Кто создал рыбу и лиса? Прости, не скажу…
Охотничий пёс
(мини)
читать дальшеПрипадаю на брюхо и ползу, собирая все окрестные колючки. Не хочу, чтобы заметили: не напугаю, но могу помешать. Сверху стебли пырея легонько стукают по носу, очень чихнуть хочется. Впереди рыжее: олениха кормит детеныша. Запах, добрый и сладкий, белые капли на морде у малыша. Молоко.
У всех зверей молоко и детство, кроме таких, как я. Мы не звери, а мысль. Зато я могу больше, чем любой пёс, и хозяина понимаю, как лесным-бегающим никого понять не дано.
...Сладкий какой запах.
Облизываюсь. Кладу голову на лапы, замираю, смотрю. Нюхаю. Олени меня не чуют, не видят. Жду, пока не уйдут.
А потом слышу зов.
— Уводите детей!
Это был не приказ — кто мог им приказывать? — но просьба, настойчивая и уже не первая. С каждым часом все плотнее становился воздух, все слышнее неявное гудение, будто от стаи комаров, только более неприятным, слегка металлическим был звук. В долину с золотыми бревенчатыми домиками сочился ядовитый туман, неощутимый, но по капле отравляющий мир вокруг них.
И потому стало ясно, что в самом деле пришла беда. Хотя, если б не нужда укрыть малышей, никто не покинул бы родные места.
Девушка заплела волосы в тугую косу, обернула вокруг головы. Любила носить распущенными, но в лесу, когда нужно бежать и прятаться, длинные свободные пряди только помеха. Платье с широкими рукавами тоже не слишком удобно для бездорожья, но других не было.
...А глаза у нее незабудковые, — айаннэ зовется цветок, — и сама не ходит — порхает. Так говорил тот, кому она была по душе...
Теперь, верно, ничто не сбудется.
Лаан Гэлломэ, Долина Тумана. И впереди ждал туман, только не как здесь, мерцающе-нежный, сулящий сказку, а мутный и непроглядный.
Хотела сказать «до свидания» дому, но слова не шли с языка, и девушка быстро двинулась к выходу, где поджидала подруга, такая же юная — теперь им предстояло быть старшими, сопровождая в опасном странствии ребят помладше и совсем малышей.
Остановилась, тронула не так давно подаренный венок из ландышей и звездчатки, — листья и венчики цветов подсохли, но форму не потеряли. Девушка наклонилась к ним, еще раз ощутить аромат, только он уже улетел навсегда.
Лежу, смотрю вверх. Небо я хорошо знаю, хотя больше люблю направить морду к земле, слушать разные запахи, высматривать следы. Найду любую букашку, если скажет хозяин. А здесь нельзя смотреть вниз: лежу на досках, а вокруг жидкое небо, все время волнуется. Страшно. Хозяин опускает мне руку на голову и смеется, когда я поскуливаю. Страшно же! Но надо. Он говорит, мы плывем. Говорит, впереди враг. На холке шерсть дыбом встает, такое это нехорошее слово. А значит — надо догнать. Скоро возьмете след, говорит хозяин. Скоро будем за морем.
А я закрываю глаза, прижимаю морду к нагретым соленым доскам. Скорее бы.
Врагов я еще не видел, зато догонять умею.
И не подведу.
Никто из них не боялся леса. Скрипы и шорохи, голоса птиц и зверей угрозы в себе никогда не таили. Конечно, где-то ползали ядовитые змеи, в чащобе рыскали волки, но пути опасных тварей и их самих никогда не пересекались. Может, сам лес хранил доверчивых путников...
Но сейчас и трава, и деревья не льнули к гостям, а были испуганы. Что-то чужое двигалось по земле, пока далеко, но его поступь чувствовалась, явственная, как скорая смена погоды.
Возможно, зла оно не хотело, просто шло напролом — так медведь или лось не разбирают, не хрустнет ли под его тяжестью птичье гнездо на земле.
Страх понемногу передавался и детям, и тем, кто мог сойти за взрослых. На коротких привалах старшие пели забавные песенки и рассказывали сказки, но, спетые вполголоса, песни веселили мало, а сказки, скомканные из-за спешки, вызывали больше тревоги, чем радости.
И о какой радости говорить, если сами взрослые — юные девушки — неотвязно думали о том, что творится дома, в родной долине, о том, все ли еще живы и целы. И понимали, что вряд ли. От тех, с кем можно договориться, не убегают в спешке в темную чащу.
Те, с кем можно просто поговорить и все вновь станет хорошо, не пускают по следу гончих, созданных из мускулов, зубов и ненависти. Эти гончие не давали покоя даже во время короткого сна — большего беглецы позволить себе не могли.
— Отец сказал, главное — не бояться. Они другие, здесь ближе к теням, чем к реальным созданиям.
Подруга поджала ноги, уютно усевшись на моховой кочке. Гладила пушистый зеленый ворс.
— А мне все равно страшно, — вздохнула она. — Ты прислушайся — каждая былинка трепещет, когда ее касаются чужие...
— Но с нами дети. Никто не тронет детей.
— Тогда зачем мы ушли?
— Чтобы дети не видели, что стало с их домом...
Они шли четвертые сутки, и порой им казалось, что погоня отстала. Но потом снова раздавался тревожный сигнал — вскрикивала птица, или трава начинала пахнуть острее, указывая на близость преследователей, и они ускоряли шаг.
А потом уже и сигналов не нужно было, достаточно стылого ужаса, который гнали перед собой чужаки. Страх был похож на собак, но зыбких, ненастоящих. Может, потому эти создания оказались неутомимы.
Тут все не такое, как дома. Плотное, вещное. И я — стремительный, но тяжелый. А они, впереди — боятся. Весь лес дрожит, как осиновый лист. Каждое дерево. Дома меня никто не боялся.
Лес дрожит, и я начинаю. Ведь я страшный, большой. У меня зубы. Бегу. Я преследую, догоняю. Рычу...
Догнали, выкатились на поляну, где сгрудились дети. Не выбегает девушка — вылетает навстречу псам, серой зубастой жути, прядям тумана. Кажется, протяни руку, и та пройдет насквозь, потому что напротив нет никого. Только морок. Потому что не должно, не может существовать злого и страшного существа на самом деле.
И осознав, что и вправду морок, их всех только пугают, она и вправду тянется; а туман уже не так однороден, видны волоски-шерстинки на морде чудовища, одни светлее, другие темнее, и уже не мутные огни — вполне живые глаза.
Будто завеса тает, открывая истинный облик.
— Иди сюда, — шепчет она, и пальцы скользят по шерсти, пока неясно, теплой или холодной.
Грррам.
Скользкие податливые хрящи под клыками — хрусть! Жидкость соленая. Теплая. Облизываюсь, хотя невкусно. Шерсть дыбом, по коже будто муравьи бегают.
За горло хватать — самое верное дело!
Кто-то кричит, и будто тянут назад, не пускают; а я вперед, и снова зубами. Пока в воздухе, но сейчас дотянусь; впереди маленькое, тоже невкусное, но горячее и захрустит. Рррр.
Ох. Деревом придавило, что ли, не шевельнуться. Пустиитеее... Гррр.
А мне командуют — стой!
Не пускают.
Я... уже стою. И другое, маленькое, перед самой пастью — смотрит. Руку мне на нос кладет.
Живое, как тот олененок.
Его разворачивают и ведут за собой, куда-то.
Уходит, а я все стою. Хозяина больше не слышу. А потом и сам ухожу.
Говорят, раньше не было страха в этих лесах. Но однажды он появился, а потом обрел форму. Отрастил ноги, чтобы быстро бегать, четыре — прочно стоять на земле. Когти и зубы — хватать и удерживать жертв. Он стал дымчато-серым, чтобы не выделяться ни на свету, ни ночью, и тем более в сумерках. Невидимкой подкрасться, напасть — и поминай, как звали.
Одинокий страх бродил по лесам, и кора деревьев ежилась, покрывалась морщинами, складками, настолько неприятна была его близость. Кора стала такой навсегда.
Сосны и ели, чуя его приближение, сворачивали листья в иголки, пытаясь хоть так защититься. Теперь иглы — их листья.
Запахи все остыли. А того, горячего запаха, тоже нет. Ничего нет, а я бреду зачем-то. Тут сыро и холодно. Это я чего, где?
Уууу. Скулить не выходит, не маленький. Эй, а маленьким я и не был. Мерещится.
С ума сошел.
Ушел.
Заблудился.
...Никого не осталось — детей увели, а к остывшим телам старших устремилась трава, ласковая и холодная. Она оплела, затем корнями раздвинула землю, и утянула к себе, в себя. Цветы поднялись, если глянуть сверху, то человеческие силуэты. Темных цветов не видно, а белые поблескивают в свете луны. Ночная живность посмотрит, но не приблизится.
Незачем — нет уже никого.
И мотыльки не слетятся — пусты цветочные венчики, не найти в них нектара.
Лежу, голова на лапах. Вздрагивает земля, будто в ней корни шевелятся. Потому и лег, идти-то никак нельзя.
Над лесом глухое и гулкое раскатилось, уханье. Будто по бочке палкой колотят. О, сова. Сидишь? Глазами лупаешь... Привет, сова.
А я сдох.
В ней (как и в Миллвере) у меня было всякой твари по паре. Песни и рисунки буду выкладывать сразу от обеих команд, а пока вот ЧКА-шные тексты (караул... когда-то, много-много лет назад, меня угораздило написать два фанфика в моей жизни, оба по этой книге. Захотелось повторить эксперимент ) Ну, а стих не считается за эту категорию А команды у меня были прекрасные обе. Всех люблю
Добрые боги
(стих)
читать дальшеСнова наш крохотный домик заносят снега. Сядь-ка поближе, и куклу с собою возьми: я расскажу тебе сказку о добрых богах,
видевших первые зори, и ставших людьми.
Очень похожи на смертных, но только мудрей, были они – осень, лето, весна и зима, песни, видения, знания трав и зверей… А имена ты придумай им, внучка, сама.
…Они бродили у края вод; с поверхности блик луны
Сорвался, порхая, упал – и вот ныряет опять с волны!
Был берег ветром изрыт и мглист, и, трепет в душе тая,
«Ты кто?» – спросила Весенний Лист. «Летучая рыба я».
Помнишь, тебя наставлял: люди – миру сродни; глянь: вот олень, вон русак поскакал во всю прыть… Очень давно нас вот так же учили они: мир понимать, а еще – не бояться творить.
Только земля не едино для счастья дана, все изменяется, время нельзя спеленать. …И говорили, однажды случилась война, многое стало другим; хуже, лучше – как знать.
Так долго в темном бору сыром блуждали; а здесь, теперь
Бархан пушистым лежит ковром, на склоне играет зверь.
Во взгляде – рыжее плутовство и ласка переплелись.
«Ты кто?» – Охотник спросил его. «Ушастый песчаный лис!»
Ищем порой – в пеньи птиц, в облаках дождевых, - будто бы важное что-то потеряно тут. …И говорили, что нету их больше в живых, но я не верю. Куда-то ушли – и придут.
Слушай: хоть зимняя ночь холодна и долга, пламя прогонит и страхи, и стылую жуть. Я подарю тебе сказку о добрых богах. Кто создал рыбу и лиса? Прости, не скажу…
Охотничий пёс
(мини)
читать дальшеПрипадаю на брюхо и ползу, собирая все окрестные колючки. Не хочу, чтобы заметили: не напугаю, но могу помешать. Сверху стебли пырея легонько стукают по носу, очень чихнуть хочется. Впереди рыжее: олениха кормит детеныша. Запах, добрый и сладкий, белые капли на морде у малыша. Молоко.
У всех зверей молоко и детство, кроме таких, как я. Мы не звери, а мысль. Зато я могу больше, чем любой пёс, и хозяина понимаю, как лесным-бегающим никого понять не дано.
...Сладкий какой запах.
Облизываюсь. Кладу голову на лапы, замираю, смотрю. Нюхаю. Олени меня не чуют, не видят. Жду, пока не уйдут.
А потом слышу зов.
— Уводите детей!
Это был не приказ — кто мог им приказывать? — но просьба, настойчивая и уже не первая. С каждым часом все плотнее становился воздух, все слышнее неявное гудение, будто от стаи комаров, только более неприятным, слегка металлическим был звук. В долину с золотыми бревенчатыми домиками сочился ядовитый туман, неощутимый, но по капле отравляющий мир вокруг них.
И потому стало ясно, что в самом деле пришла беда. Хотя, если б не нужда укрыть малышей, никто не покинул бы родные места.
Девушка заплела волосы в тугую косу, обернула вокруг головы. Любила носить распущенными, но в лесу, когда нужно бежать и прятаться, длинные свободные пряди только помеха. Платье с широкими рукавами тоже не слишком удобно для бездорожья, но других не было.
...А глаза у нее незабудковые, — айаннэ зовется цветок, — и сама не ходит — порхает. Так говорил тот, кому она была по душе...
Теперь, верно, ничто не сбудется.
Лаан Гэлломэ, Долина Тумана. И впереди ждал туман, только не как здесь, мерцающе-нежный, сулящий сказку, а мутный и непроглядный.
Хотела сказать «до свидания» дому, но слова не шли с языка, и девушка быстро двинулась к выходу, где поджидала подруга, такая же юная — теперь им предстояло быть старшими, сопровождая в опасном странствии ребят помладше и совсем малышей.
Остановилась, тронула не так давно подаренный венок из ландышей и звездчатки, — листья и венчики цветов подсохли, но форму не потеряли. Девушка наклонилась к ним, еще раз ощутить аромат, только он уже улетел навсегда.
Лежу, смотрю вверх. Небо я хорошо знаю, хотя больше люблю направить морду к земле, слушать разные запахи, высматривать следы. Найду любую букашку, если скажет хозяин. А здесь нельзя смотреть вниз: лежу на досках, а вокруг жидкое небо, все время волнуется. Страшно. Хозяин опускает мне руку на голову и смеется, когда я поскуливаю. Страшно же! Но надо. Он говорит, мы плывем. Говорит, впереди враг. На холке шерсть дыбом встает, такое это нехорошее слово. А значит — надо догнать. Скоро возьмете след, говорит хозяин. Скоро будем за морем.
А я закрываю глаза, прижимаю морду к нагретым соленым доскам. Скорее бы.
Врагов я еще не видел, зато догонять умею.
И не подведу.
Никто из них не боялся леса. Скрипы и шорохи, голоса птиц и зверей угрозы в себе никогда не таили. Конечно, где-то ползали ядовитые змеи, в чащобе рыскали волки, но пути опасных тварей и их самих никогда не пересекались. Может, сам лес хранил доверчивых путников...
Но сейчас и трава, и деревья не льнули к гостям, а были испуганы. Что-то чужое двигалось по земле, пока далеко, но его поступь чувствовалась, явственная, как скорая смена погоды.
Возможно, зла оно не хотело, просто шло напролом — так медведь или лось не разбирают, не хрустнет ли под его тяжестью птичье гнездо на земле.
Страх понемногу передавался и детям, и тем, кто мог сойти за взрослых. На коротких привалах старшие пели забавные песенки и рассказывали сказки, но, спетые вполголоса, песни веселили мало, а сказки, скомканные из-за спешки, вызывали больше тревоги, чем радости.
И о какой радости говорить, если сами взрослые — юные девушки — неотвязно думали о том, что творится дома, в родной долине, о том, все ли еще живы и целы. И понимали, что вряд ли. От тех, с кем можно договориться, не убегают в спешке в темную чащу.
Те, с кем можно просто поговорить и все вновь станет хорошо, не пускают по следу гончих, созданных из мускулов, зубов и ненависти. Эти гончие не давали покоя даже во время короткого сна — большего беглецы позволить себе не могли.
— Отец сказал, главное — не бояться. Они другие, здесь ближе к теням, чем к реальным созданиям.
Подруга поджала ноги, уютно усевшись на моховой кочке. Гладила пушистый зеленый ворс.
— А мне все равно страшно, — вздохнула она. — Ты прислушайся — каждая былинка трепещет, когда ее касаются чужие...
— Но с нами дети. Никто не тронет детей.
— Тогда зачем мы ушли?
— Чтобы дети не видели, что стало с их домом...
Они шли четвертые сутки, и порой им казалось, что погоня отстала. Но потом снова раздавался тревожный сигнал — вскрикивала птица, или трава начинала пахнуть острее, указывая на близость преследователей, и они ускоряли шаг.
А потом уже и сигналов не нужно было, достаточно стылого ужаса, который гнали перед собой чужаки. Страх был похож на собак, но зыбких, ненастоящих. Может, потому эти создания оказались неутомимы.
Тут все не такое, как дома. Плотное, вещное. И я — стремительный, но тяжелый. А они, впереди — боятся. Весь лес дрожит, как осиновый лист. Каждое дерево. Дома меня никто не боялся.
Лес дрожит, и я начинаю. Ведь я страшный, большой. У меня зубы. Бегу. Я преследую, догоняю. Рычу...
Догнали, выкатились на поляну, где сгрудились дети. Не выбегает девушка — вылетает навстречу псам, серой зубастой жути, прядям тумана. Кажется, протяни руку, и та пройдет насквозь, потому что напротив нет никого. Только морок. Потому что не должно, не может существовать злого и страшного существа на самом деле.
И осознав, что и вправду морок, их всех только пугают, она и вправду тянется; а туман уже не так однороден, видны волоски-шерстинки на морде чудовища, одни светлее, другие темнее, и уже не мутные огни — вполне живые глаза.
Будто завеса тает, открывая истинный облик.
— Иди сюда, — шепчет она, и пальцы скользят по шерсти, пока неясно, теплой или холодной.
Грррам.
Скользкие податливые хрящи под клыками — хрусть! Жидкость соленая. Теплая. Облизываюсь, хотя невкусно. Шерсть дыбом, по коже будто муравьи бегают.
За горло хватать — самое верное дело!
Кто-то кричит, и будто тянут назад, не пускают; а я вперед, и снова зубами. Пока в воздухе, но сейчас дотянусь; впереди маленькое, тоже невкусное, но горячее и захрустит. Рррр.
Ох. Деревом придавило, что ли, не шевельнуться. Пустиитеее... Гррр.
А мне командуют — стой!
Не пускают.
Я... уже стою. И другое, маленькое, перед самой пастью — смотрит. Руку мне на нос кладет.
Живое, как тот олененок.
Его разворачивают и ведут за собой, куда-то.
Уходит, а я все стою. Хозяина больше не слышу. А потом и сам ухожу.
Говорят, раньше не было страха в этих лесах. Но однажды он появился, а потом обрел форму. Отрастил ноги, чтобы быстро бегать, четыре — прочно стоять на земле. Когти и зубы — хватать и удерживать жертв. Он стал дымчато-серым, чтобы не выделяться ни на свету, ни ночью, и тем более в сумерках. Невидимкой подкрасться, напасть — и поминай, как звали.
Одинокий страх бродил по лесам, и кора деревьев ежилась, покрывалась морщинами, складками, настолько неприятна была его близость. Кора стала такой навсегда.
Сосны и ели, чуя его приближение, сворачивали листья в иголки, пытаясь хоть так защититься. Теперь иглы — их листья.
Запахи все остыли. А того, горячего запаха, тоже нет. Ничего нет, а я бреду зачем-то. Тут сыро и холодно. Это я чего, где?
Уууу. Скулить не выходит, не маленький. Эй, а маленьким я и не был. Мерещится.
С ума сошел.
Ушел.
Заблудился.
...Никого не осталось — детей увели, а к остывшим телам старших устремилась трава, ласковая и холодная. Она оплела, затем корнями раздвинула землю, и утянула к себе, в себя. Цветы поднялись, если глянуть сверху, то человеческие силуэты. Темных цветов не видно, а белые поблескивают в свете луны. Ночная живность посмотрит, но не приблизится.
Незачем — нет уже никого.
И мотыльки не слетятся — пусты цветочные венчики, не найти в них нектара.
Лежу, голова на лапах. Вздрагивает земля, будто в ней корни шевелятся. Потому и лег, идти-то никак нельзя.
Над лесом глухое и гулкое раскатилось, уханье. Будто по бочке палкой колотят. О, сова. Сидишь? Глазами лупаешь... Привет, сова.
А я сдох.
-
-
14.03.2014 в 20:45Жаль, конечно, что не получилось пообщаться плотнее, но мы как засели в скайпе, так нас было не вытащить.
-
-
14.03.2014 в 20:51А мне, к сожалению, до скайпа добраться так и не удалось, эта часть прошла мимо меня - но даже просто читать сообщество было очень приятно.
-
-
15.03.2014 в 11:15Про пса - интересно... На подумать.
-
-
15.03.2014 в 11:16-
-
15.03.2014 в 11:21-
-
15.03.2014 в 11:29