"Уходя, гасите всех!" (с)
В закромах отыскались три прошлогодних рассказика разной степени полированности. Прохожусь шкуркой - и пусть будут.
Голуби Милицы
Милица кормила голубей – сизые, белые, пестрые, сновали птицы у ее ног,
подбирая пшеничные зерна. читать дальшеА сами зерна казались капельками предзакатного
солнца – не золотые более, рыжие. Льняной передник Милицы заткан был маками, и лепестками они шевелили, стоило налететь ветерку.
- Как, все на месте? – спросил Петер, как обычно словно из ниоткуда возникший за спиной.
Сутулый, с перемазанными землей, исцарапанными руками, он выращивал сочные красные яблоки. Никогда плоды эти не падали наземь – только в подставленную руку; а когда ветви начинали ломиться под тяжестью алых шаров, когда листья деревьев желтели – отрывались яблоки от ветвей и улетали в небо.
Милица говорила, что закат от их сияния багряный, жаркий.
На вопрос Петера она улыбнулась – и было это ответом. Когда не прилетает голубь, смурнеет лицо Милицы…
- Хорошо у меня, тепло, солнечно, и зерно отборное, - проговорила женщина, заботливо оглядывая птиц.
Петер усмехнулся только.
Но, хоть и посмеивался, а на птиц глядел с уважением. Долог путь ко двору Милицы, над бурным морем, во тьме да тумане. А ведь прилетают. Надо им…
И хорошо, что летят, и с пути не сбиваются.
А уж Милица-то как рада!
**
Ни-че-го.
…Поезд вырвался из тоннеля, обрушил грохот, свет огней и неудержимую мощь – на годовалый побег, поднявшийся между рельсами. А тому – безразлично. Прокатился над макушкой, и все. А человека – размажет…
И это, между прочим, очень даже неплохо – если не думать, что там, в голове поезда, сидит ни в чем не повинный машинист, которому очень хочется нормально отработать день и отдохнуть в кругу семьи. А не таскаться по судам за то, что сбил какого-то придурка…
На побег и тогда было тошно смотреть. Растет, бессмысленно, но гордо.
Летнюю эту зеленую палочку с тремя листиками и вспоминал, - хоть была уже глубокая осень, - когда сидел в родной многоэтажке, где-то под самой крышей, и слушал
ветер. Ветер курлыкал и бодал стены, диковинный зверь. И дом раскачивался,
будто сухой стебель в чистом поле. Или между шпал…
В аквариуме плавал барбус, тоже покачивался, помахивал плавниками и хвостом, а в барбусе, наверное, плавал только что съеденный корм.
«Прости, старина, некогда разговаривать – у детишек в школе концерт…»
Аккуратно вырвать лист из записной книжки. В ведро.
«А, привет, рада была увидеться – ой, да какие новости, кручусь, как белка в колесе – в общем, звони, не пропадай! Да, твой телефон, кажется, где-то записан…»
Второй лист.
И третий.
**
- Не прилетел сегодня один, - сказала Милица, озабоченно разглядывая
голубей. - Белый, с полосатым крылом. Как бы ни сталось чего с ним...
Петер руками развел – мол, сама понимаешь, дорога дальняя, а птица малая.
- Может, еще прилетит. Завтра. На, вот тебе яблоко, подкрепись – а то и не отдохнешь…
**
Сложно было сказать, закончился день или вовсе не начинался.
Он все же попробовал убедить себя, что снаружи большой-большой город, а не только пустое пространство, охраняемое вцепившимися в периметр гаражами..
«Слушай, жаль, но с тем местом не выгорело. Ну, еще что-нибудь найдешь, какие наши годы!»
«Черт, обещал, да? Забыл. Представляешь? Ну, ты в курсе, столько всего…»
«Эх, хорошее было время когда-то – у а теперь сам понимаешь, работа и дом, какие уж тут встречи. Но ты не пропадай!»
Листки, бывшие когда-то телефонным справочником, отправились в мусоропровод, и, наверное, по дороге шуршали, переговариваясь – им-то было, что обсудить.
Пока листки падали, человек стоял высоко на балконе над раскинувшимися в разные стороны метрами стылой глины, и отсюда было очень далеко до асфальтовых дорог, по которым ходили и ездили люди.
Ему стало жалко дом. Нелепое чувство – что за дело каменной махине до
отдельно взятого человека? Однако упорно перед глазами стояло видение:
многоэтажка, беззащитная перед дождем и ветром, одинокая на ночном
пустыре. И только окна светятся, теплые души квартир ее согревают. А если
погаснут огни, дом замерзнет.
Не сразу – поначалу он будет помнить и ждать, но вскоре уйдет жизнь из
лестниц и стен, окна выбьет ветер, и вечная зима придет на пустырь.
А тот росток, поднимавшийся невзирая на грохочущий поезд, скорее всего и сейчас уже окоченел…
Оглянулся – что-то было не так. Потом присмотрелся.
Рыбка-барбус плавала в аквариуме брюхом кверху. Ну и хрен с ним, подумал человек, медленно беря в руки сачок и вылавливая влажно блестящее тельце. Вот и хорошо, что кормить больше некого.
**
Назавтра голубя с полосатым крылом тоже не оказалось. Милица покусывала
губу и хмурилась.
- Третий день... третий... завтра будет. Если снова не явится...
**
Длинные гудки были в трубке.
А по другому номеру сработал автоответчик.
Почудилось – кто-то бьется в стекло. Оглянулся и увидел лишь собственное
отражение. А там, за стеклом… ничего. Темный туман. Равнодушное море жизней чужих.
Мертвая рыбка лежала возле пепельницы, тусклая, но красивая. Всем довольная.
Человек оделся и вышел из дома.
**
Сев на крыльцо, Милица расправила юбки, руки на коленях сложила, и тонким
голосом затянула песню. И не понять – то ли плач, то ли тихая радость, то
ли вовсе колыбельная. А глаза Милицы закрыты, и лицо запрокинуто, солнцу
вечернему подставлено.
- А как странники дорогой брели,
По воде, как посуху, шли,
Из-за моря пришли,
Дары принесли…
**
Поезд все не шел. Промежуток между рельсами был слегка прикрыт снегом – оставался ли там росток, или нет, не понять. А может и место другое – шаг вправо, шаг влево…
Рельсы были тусклыми, как чешуя мертвой рыбки. И бесконечными.
Когда он, устав стоять, сел на рельсы, громкий звук разорвал тишину – и то не был звук локомотива. Компания студентов смеялась, врубив музыку погромче. Они шли мимо и никак не кончались, и звук не кончался, неизмеримо бодрый и невыносимый.
Студенты наконец исчезли по ту сторону перехода, но появилась женщина с маленькой девочкой. Эти шли медленно, а провода покачивались, возвещая о поезде, и было холодно, очень холодно пропустить его и снова сидеть и ждать.
На девочке краснела и рыжела вязаная шапка с вышитым петушком, чьи перья больше напоминали лепестки. Девочка была пугающе солнечной, не подходящей миру, стылому изнутри и снаружи. Поравнялась с неподвижной фигурой, остановилась и улыбнулась застенчиво и открыто, а меж зубами темнела щербинка; в руке было ведерко, и, когда девочка протянула его сидящему, словно предлагая разделить сокровище, тот невольно поднялся и подошел – посмотреть, что же там.
Как над тем летним ростком, никого не задев, поезд прогрохотал мимо.
Милица сидела на крыльце, напевала без слов.
Были бы добрые руки. Были бы золотые зерна.
Голубь малый, надежда моя – прилетела, поклевала корма, и тем жива.
Голуби Милицы
Милица кормила голубей – сизые, белые, пестрые, сновали птицы у ее ног,
подбирая пшеничные зерна. читать дальшеА сами зерна казались капельками предзакатного
солнца – не золотые более, рыжие. Льняной передник Милицы заткан был маками, и лепестками они шевелили, стоило налететь ветерку.
- Как, все на месте? – спросил Петер, как обычно словно из ниоткуда возникший за спиной.
Сутулый, с перемазанными землей, исцарапанными руками, он выращивал сочные красные яблоки. Никогда плоды эти не падали наземь – только в подставленную руку; а когда ветви начинали ломиться под тяжестью алых шаров, когда листья деревьев желтели – отрывались яблоки от ветвей и улетали в небо.
Милица говорила, что закат от их сияния багряный, жаркий.
На вопрос Петера она улыбнулась – и было это ответом. Когда не прилетает голубь, смурнеет лицо Милицы…
- Хорошо у меня, тепло, солнечно, и зерно отборное, - проговорила женщина, заботливо оглядывая птиц.
Петер усмехнулся только.
Но, хоть и посмеивался, а на птиц глядел с уважением. Долог путь ко двору Милицы, над бурным морем, во тьме да тумане. А ведь прилетают. Надо им…
И хорошо, что летят, и с пути не сбиваются.
А уж Милица-то как рада!
**
Ни-че-го.
…Поезд вырвался из тоннеля, обрушил грохот, свет огней и неудержимую мощь – на годовалый побег, поднявшийся между рельсами. А тому – безразлично. Прокатился над макушкой, и все. А человека – размажет…
И это, между прочим, очень даже неплохо – если не думать, что там, в голове поезда, сидит ни в чем не повинный машинист, которому очень хочется нормально отработать день и отдохнуть в кругу семьи. А не таскаться по судам за то, что сбил какого-то придурка…
На побег и тогда было тошно смотреть. Растет, бессмысленно, но гордо.
Летнюю эту зеленую палочку с тремя листиками и вспоминал, - хоть была уже глубокая осень, - когда сидел в родной многоэтажке, где-то под самой крышей, и слушал
ветер. Ветер курлыкал и бодал стены, диковинный зверь. И дом раскачивался,
будто сухой стебель в чистом поле. Или между шпал…
В аквариуме плавал барбус, тоже покачивался, помахивал плавниками и хвостом, а в барбусе, наверное, плавал только что съеденный корм.
«Прости, старина, некогда разговаривать – у детишек в школе концерт…»
Аккуратно вырвать лист из записной книжки. В ведро.
«А, привет, рада была увидеться – ой, да какие новости, кручусь, как белка в колесе – в общем, звони, не пропадай! Да, твой телефон, кажется, где-то записан…»
Второй лист.
И третий.
**
- Не прилетел сегодня один, - сказала Милица, озабоченно разглядывая
голубей. - Белый, с полосатым крылом. Как бы ни сталось чего с ним...
Петер руками развел – мол, сама понимаешь, дорога дальняя, а птица малая.
- Может, еще прилетит. Завтра. На, вот тебе яблоко, подкрепись – а то и не отдохнешь…
**
Сложно было сказать, закончился день или вовсе не начинался.
Он все же попробовал убедить себя, что снаружи большой-большой город, а не только пустое пространство, охраняемое вцепившимися в периметр гаражами..
«Слушай, жаль, но с тем местом не выгорело. Ну, еще что-нибудь найдешь, какие наши годы!»
«Черт, обещал, да? Забыл. Представляешь? Ну, ты в курсе, столько всего…»
«Эх, хорошее было время когда-то – у а теперь сам понимаешь, работа и дом, какие уж тут встречи. Но ты не пропадай!»
Листки, бывшие когда-то телефонным справочником, отправились в мусоропровод, и, наверное, по дороге шуршали, переговариваясь – им-то было, что обсудить.
Пока листки падали, человек стоял высоко на балконе над раскинувшимися в разные стороны метрами стылой глины, и отсюда было очень далеко до асфальтовых дорог, по которым ходили и ездили люди.
Ему стало жалко дом. Нелепое чувство – что за дело каменной махине до
отдельно взятого человека? Однако упорно перед глазами стояло видение:
многоэтажка, беззащитная перед дождем и ветром, одинокая на ночном
пустыре. И только окна светятся, теплые души квартир ее согревают. А если
погаснут огни, дом замерзнет.
Не сразу – поначалу он будет помнить и ждать, но вскоре уйдет жизнь из
лестниц и стен, окна выбьет ветер, и вечная зима придет на пустырь.
А тот росток, поднимавшийся невзирая на грохочущий поезд, скорее всего и сейчас уже окоченел…
Оглянулся – что-то было не так. Потом присмотрелся.
Рыбка-барбус плавала в аквариуме брюхом кверху. Ну и хрен с ним, подумал человек, медленно беря в руки сачок и вылавливая влажно блестящее тельце. Вот и хорошо, что кормить больше некого.
**
Назавтра голубя с полосатым крылом тоже не оказалось. Милица покусывала
губу и хмурилась.
- Третий день... третий... завтра будет. Если снова не явится...
**
Длинные гудки были в трубке.
А по другому номеру сработал автоответчик.
Почудилось – кто-то бьется в стекло. Оглянулся и увидел лишь собственное
отражение. А там, за стеклом… ничего. Темный туман. Равнодушное море жизней чужих.
Мертвая рыбка лежала возле пепельницы, тусклая, но красивая. Всем довольная.
Человек оделся и вышел из дома.
**
Сев на крыльцо, Милица расправила юбки, руки на коленях сложила, и тонким
голосом затянула песню. И не понять – то ли плач, то ли тихая радость, то
ли вовсе колыбельная. А глаза Милицы закрыты, и лицо запрокинуто, солнцу
вечернему подставлено.
- А как странники дорогой брели,
По воде, как посуху, шли,
Из-за моря пришли,
Дары принесли…
**
Поезд все не шел. Промежуток между рельсами был слегка прикрыт снегом – оставался ли там росток, или нет, не понять. А может и место другое – шаг вправо, шаг влево…
Рельсы были тусклыми, как чешуя мертвой рыбки. И бесконечными.
Когда он, устав стоять, сел на рельсы, громкий звук разорвал тишину – и то не был звук локомотива. Компания студентов смеялась, врубив музыку погромче. Они шли мимо и никак не кончались, и звук не кончался, неизмеримо бодрый и невыносимый.
Студенты наконец исчезли по ту сторону перехода, но появилась женщина с маленькой девочкой. Эти шли медленно, а провода покачивались, возвещая о поезде, и было холодно, очень холодно пропустить его и снова сидеть и ждать.
На девочке краснела и рыжела вязаная шапка с вышитым петушком, чьи перья больше напоминали лепестки. Девочка была пугающе солнечной, не подходящей миру, стылому изнутри и снаружи. Поравнялась с неподвижной фигурой, остановилась и улыбнулась застенчиво и открыто, а меж зубами темнела щербинка; в руке было ведерко, и, когда девочка протянула его сидящему, словно предлагая разделить сокровище, тот невольно поднялся и подошел – посмотреть, что же там.
Как над тем летним ростком, никого не задев, поезд прогрохотал мимо.
Милица сидела на крыльце, напевала без слов.
Были бы добрые руки. Были бы золотые зерна.
Голубь малый, надежда моя – прилетела, поклевала корма, и тем жива.
-
-
08.06.2011 в 11:56Хочется, чтобы у него жизнь изменилась все-таки...
-
-
08.06.2011 в 12:15-
-
08.06.2011 в 20:59-
-
08.06.2011 в 21:05